- Расскажи еще про Ла Горду, - наконец отважилась попросить Мартина, откидываясь на подушки с видом ребенка, предвкушающего рассказ любимой сказки перед сном.

Карлос немного помедлил, его взгляд на секунду задержался на каждой из нас; он был похож на взор, каким смотрят в глаза потенциальному любовнику.

 

- В другой раз, когда я собирался покинуть Найярит, - начал он, - Ла Горда дала мне такие указания.

 

Карлос уселся поудобнее, развёл в сторону колени, выпятил живот и начал говорить высоким голосом. Мне показалось, что я вижу перед собой толстую и тёмную Ла Горду.

 

- "Карлос, поезжай в Эскондидо. Сними комнату в мотеле, одну из тех, в которых оливково-зелёные ковры с пятнами кофе и прожжёнными дырами от сигарет, а мебель пропитана запахом табачного дыма". "Долго мне там оставаться?" - спросил я. "Пока не умрёшь", - ответила она с улыбкой, от которой у меня мороз пошёл по коже.

 

"Не поеду, - сказал я. - Мне нравится моя жизнь в Лос-Анджелесе. Я люблю своих друзей. Я люблю свой дом".

 

Я сел в свой грузовичок и уехал. Через несколько часов езды по мексиканским шоссе я начал думать, что моя жизнь в Лос-Анджелесе была не такой уж прекрасной. Ещё через несколько часов я начал думать о том, что у моей жизни в Лос-Анджелесе есть довольно неприятные стороны. Когда я приблизился к границе Тиахуаны, моя жизнь в Лос-Анджелесе казалась мне совершенно жалкой. Я свернул к Эскондидо, остановился в первом же мотеле и снял там комнату. В ней был оливково-зелёный ковёр с пятнами кофе и дырками от сигарет; в ней пахло застарелым табачным дымом. Несколько недель я просидел в этой комнате в полном одиночестве. Может быть, несколько месяцев.

 

Карлос вздохнул.

 

Совсем недавно я отрабатывала роль, основной темой которой было одиночество. Чтобы проявить её во всех деталях, я изучала свои собственные жесты: то, как я ем, сидя перед телевизором; то, как я стою перед открытым холодильником, пялясь на пакет молока, бутылку апельсинового сока и тофу, плавающее в банке с водой; те интонации и выражения, которые я использую, разговаривая сама с собой; то, как моё тело скручивается в постели; мелодии, которые вызывают у меня слёзы. Я пыталась разгадать одиночество, определить самую его суть. Мне казалось, что тогда боль исчезнет, подобно тому как частицы материи превращаются в волны света под электронным микроскопом. Эта роль получила бурные отклики, но одиночество продолжало душить меня. Мне нужен был совет.

 

- И что вы делали? - спросила я Карлоса, безуспешно пытаясь скрыть своё любопытство. - Смотрели телевизор, слушали радио, читали книги или болтали по телефону?

 

- Ничего, - тихо сказал Карлос, на мгновение глянув мне прямо в глаза, а потом опустив взгляд на свои сложенные руки. - Я... ничего не делал.

 

Сейчас он говорил очень медленно.

 

- Я изучал орнамент прожжёных дыр на ковре. Я смотрел в потолок. Я рассматривал пылинки, танцующие в лучах света, который прорывался сквозь матовое стекло в двери. Я пил кофе я ел. Когда мне становилось страшно, я прятался под одеялами. Иногда жар беспокойства был таким, что я потел и сбрасывал одеяла на пол. Временами страх становился таким сильным, что я сворачивался калачиком на краю постели и прижимал к животу, к солнечному сплетению край матраца - я хотел всего лишь остаться в живых. Я был совершенно уверен, что умру. Потом наконец... я отпустил себя.

 

Он замолчал и смотрел на меня, а я смотрела на него, как если бы вы встретились с оленем и пристально глядели друг другу в глаза, пока кто-то из вас не шелохнётся.

 

- Внезапно что-то сдвинулось, - продолжил он. - Страх улетучился. Всё, о чём я беспокоился - детские страдания, борьба за карьеру, слава, деньги, любовь, те женщины, которые бросили меня, и те, с которыми я надеялся сойтись, прошлое, будущее, все эти "ты меня любишь? любит ли он меня? любит ли она меня?"... то, как мы растрачиваем свои жизни... всё это ушло. В одно мгновение я стал совершенно свободным. И я никогда не чувствовал себя таким счастливым, никогда за всю свою жизнь.

 

Карлос сделал глоток воды и уставился в окно. Небо было темным, и в комнату врывался шум ночного движения машин.

- Я позвонил своим друзьям в Лос-Анжелесе, - сказал он, улыбаясь. - "Разделите мои вещи, - сказал я им. - Я уже не вернусь". Они решили, что я напился. "Я не пьян, - заверил я их. - Я совершенно трезв. Если вы не заберете мои вещи, это сделает хозяйка квартиры".

- Утром я выписался из мотеля, сел в грузовичок и уехал. Я еще не знал, куда еду, но это меня не волновало. Я никогда не был так счастлив.

 

 

 

Из книги Карлоса Кастанеды "Второе кольцо силы" (В терминах К. Кастанеды "потеря человеческой формы" тождественна просветлению или, по меньшей мере, одному из видов самадхи):

Три месяца пролетели почти незаметно. Но однажды, когда я находился в Лос-Анжелесе, я проснулся на рассвете с невыносимой тяжестью в голове. Это не было головной болью. Скорее, это походило на сильное давление в ушах. Я чувствовал тяжесть также на висках и в горле. Я ощущал жар, но только в голове. Я сделал слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, должно быть, удар. Поначалу мне хотелось позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался преодолеть страх. Через некоторое время давление в голове начало спадать, но усилилось в горле. Я задыхался, хрипел, кашлял. Спустя некоторое время давление постепенно переместилось на грудь, затем на живот, в область паха, пока, наконец, через стопы не ушло из тела.

Происходившее со мной, чем бы оно ни было, длилось примерно два часа. В течение этих мучительных часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне чудилось, будто это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение, пришедшее ко мне в голову, – шарообразная масса, передвигающаяся внутри тела. Первый образ все же был точнее, так как более всего это походило на что-то, сворачивающееся внутри самого себя, ну прямо как скатываемый ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а отсюда – нарастающая боль, ставшая совсем нестерпимой к коленям и ступням, особенно в правой ступне, которая оставалась очень горячей еще с полчаса после того, как вся боль и давление исчезли.

Ла Горда, услышав мой рассказ, сказала, что на этот раз я наверняка потерял свою человеческую форму, сбросив все щиты или, по крайней мере, большинство из них. Она была права. Не зная и даже не соображая, что произошло, я оказался в совершенно незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, не ощущающим воздействий извне. Теперь уже было неважно, как поступила со мной Ла Горда. Это не означало, что я простил ее за предательство; просто чувство было таким, как будто никакого предательства и не было. Во мне не осталось никакой – ни явной, ни скрытой неприязни ни к Ла Горде, ни к кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было апатией или желанием побыть одному. Скорее, это было незнакомое чувство отстраненности, способности погрузиться в текущий момент, не имея никаких мыслей ни о чем другом. Действия людей больше не влияли на меня, потому что я вообще больше ничего не ждал. Странный покой стал руководящей силой моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом все-таки воспринял одну из концепций жизни воина – отрешенность. Ла Горда сказала, что я сделал больше, чем воспринял ее, – я фактически ее воплотил.